Господа, в последнее заседание Вы потребовали от меня, по живому сочувствию делу, отчёта в труде моём, в словаре, над которым я век свой работаю. Исполняю Ваше желанье.
   Словарю дано названье: Словарь живого великорусского языка [...]. Главное вниманье обращалось на язык простонародный. [...] Народные слова наши могут прямо переноситься в письменный язык, никогда не оскорбляя его грубою противу самого себя ошибкою, а напротив, всегда направляя его в природную свою колею, из которой он у нас соскочил, как паровоз с рельсов; они оскорбят разве только изрусевшее ухо чопорного слушателя. Что делать, надо вынести на себе негодованье его; миновать нельзя. Язык наш, для потребностей образованного круга, ещё не сложился; неоткуда взять тех салонных – ныне уже не говорят гостинных — выражений, которых от нас требуют: есть только, обрусевший по виду между пишущей братиею, латино-французско-немецко-английский язык, да свой природный, топорный, напоминающий ломовую работу, квас и ржануху. Надо прислушаться к нему, изобиходить и обусловить его, не ломая, не искажая, тогда он будет хорош. […]
   Мы жалуемся, что слова наши долги и жестки; частию, может быть; но тем путем, каким мы ныне идем, мы этого не поправим. С другой стороны, уж не сваливаем ли мы с больной головы на здоровую? Где эти семипяденные слова, с толкотнёю четырех согласных сподряд, в народе? Народ не говорит: предохра­нительная оспа, а говорит: охранная; не говорит: драгоценные каменья, а дорогие; не говорит: по восп­репятствовавшим обстоятельствам, а говорит: сталась п'омха, помеха. Уж не сами ли мы сочиняем хоть бы, например, слова, как собственность, вытеснив им слово собь, и собственный, заменив им слово свой? не сами ли мы ломаем над собственным сочинением этим собственный свой язык и кадык? В собст­венном, доме — да почему же не в своем? Или разносный с почты не найдет меня в своем доме?
   В академическом словаре до 115 000 слов; на каком языке вы найдете их столько же? Откиньте 15 000, по разным причинам липших или неуместных, да прикиньте несколько десятков тысяч — не могу сказать сколько — ныне собранных, — не говорю о десятках же тысяч, никем еще не подслушанных, — ужели вам этого запаса мало? Вели недостает отвлеченных и научных выражений, то это не вина народного языка, а вина делателей его: таких выражений нигде в народе не бывало, а они всегда и всюду образовались, по мере надобности, из насущных; потрудитесь, поневольтесь, прибирайте, переносите значение слов из пря­мого понятия в отвлеченное, и вы на бедность запасов не пожалуетесь. Притом, повторяю, мы утверждаем наобум, и сами не знаем, что у нас есть, а чего нет.

Даже Даль в своём словаре не всё смог разъяснить словами. На четыре тома - целых две картинки. Из них 50% - перед вами.

   Приведу несколько примеров.
   Я не думаю изгонять слов: антипод, горизонт, атмосфера, эклиптика. — и им подобных, хотя они и довольно чужды нашему говору; но не утверждайте, чтобы их не было на русском языке. Горизонт – кругозор и небосклон – бредут, но они сочинены письм'енным, и потому в них слышится натяжка. Небоскат и небозвм получше, но и это слова составные, на греческий лад. Русский человек этого не любит, и неправда, чтобы язык наш был сроден к таким сваркам: он выносит много, хотя и кряхтит, но это ему противно. Русский берет одно, главное понятие и из него выливает целиком слово, короткое и ясное. Обратимся же туда, где у русского человека перед глазами простор, море, а не одна только потная полоса пашни, или елка, березка да болото — какого вы тут захотели горизонта? Но, на Каспийском море, гово­рят: з'авесь и закрой, а на Белом: оз'ор и 'овидь. Воля ваша, а я не пойму, чем з'авесь, закрой, оз'ор и 'овидь хуже горизонта. На малом море, где то и дело береги в виду и снова закрываются (завешиваются черни), сложились слова: з'авесь, закрой; на большом, безбрежном – слова: оз'ор и 'овидь. Письменному нужно было, по-европейски, спутать два слова, чтобы составить кругозор; неграмотный сделал то же, из одного: 'овидь, озор, тот же кругозор.
   Резонанса, говорят, передать нельзя, и слово это даже должно произноситься с пригнускою, тогда оно становится более понятным. Но народ, у которого не было французского гувернера, говорит: отбой, голк, наголосок, и понимает друг друга хорошо. Нагол'осок скрипки, рояли; нагол'осок залы, палаты – чем не резонанс? Адресовать к кому, по-русски: насылать; адрес – нас'ыл или 'насылка: пиши по н'аслу или по насылке такой-то. Не нравно? ну так пишите адрес и резонанс, но, как гуманисты и либералы, дайте всякому свой простор и свободу, не невольте же и вы других!
   Если бы у нас не было слова кокетничать, кокетка, то я бы по ним не тужил, как не тужу и о том, что у нас кет аману и пардону; но первое есть, и в избытке. Выбирайте любое слово, смотря по оттенкам, из десятка: заискивать, угодничать, любезничать, прельщать; умильничать, жеманничать, миловз'орить, милов'идничать; рисоваться, красоваться, хорош'иться, каз'отиться, пич'ужить; сверх всего этого говорят: нр'авить кого, желать нравиться. Кокетку зовут: прелестница, жеманница, миловидница, миловидка, кразовитка, хорош'уха и каз'отка. Возьмем и отвлеченное понятие, напр, индивидуальность – с'амость; эгоизм – самотность, самотство, самовщина.
   Хотите или нет атмосферу называть мирок'олицею и колоз'емииею, это ваша воля; но инстинкт, по нерусскому звуку и двойному набору трех, не произносимых вкупе русскою гортанью, согласных, должен бы замениться побудком, как говорят на севере, или побудкою, по восточному говору. Инстинкт можно выговорить только западным проиэношеньем букв н, к, т, то есть кончиком языка, а наше, полное, гортанное произношенье такого слова не принимает. Есть ли смысл в этом, навязывать земле, целому народу слова, которых он, не наломав смолоду языка на чужой лад, никак выговорить не может? Гуманно и либерально ли это? Чем свечник хуже кандел'абра? чем 'истиник не капитал, противень не антипод, сластоежка, сластник, сласт'ена, солошавый не гурман? Почему бы порть'ера не полсть, полстина, запон, завес или з'авесь, или не дверн'ииы? Чем этаж лучше яруса, жилья, связи? Для чего мы переводим карликовая береза, что называется сланкою, сланцем, 'ерником? Почему фиолетовый лучше сине'алого, а ранжевый – жарк'ова? Чем диагональ лучше д'олони? Долонь – это прямая, связывающая два угла накось. Почему эклиптика не солнопутье? Для чего эхо, несклоняемое и потому нам несродное, вытеснило не только 'отклик и отгол'осок, но даже 'отгул и голк? Шум или гул — это г'олка, а 'отклик г'олки – голк. Для чего все ученые лесничие наши пишут штамб, а инженеры дамба, искажая немецкие слова, будто стыдяся писать: гать, плотина, гребля, запруда, займ, изгнав также необходимые родные слова: голень дерева, лесина, гол'омя и голомень? Гол'омень именно немецкое штам, цельный пень, лесина дерева, на сколько его идет, за очисткою, в бревно. Для чего ученые наши говорят: ложные солнца, когда это п'асолнца, которые бывают, смотря по виду: столбы, коромысла, уши и проч. Для чего врачи сочинили скоро­говорку: грудобрюшная преграда (курил турка трубку, клевала курка крупку!), когда ее зовут под­вздошною блоком, гусаковою, либо утробною перепонкою, или гусач'ихой, гусачиной, от гусака, ли­вера, лежащего на ней и под нею?
   Серьёзный нельзя перевести. Одним словом, отвечающим всем значениям, нельзя, как нельзя прибрать, для перевода p'echeur, русского слова, которое бы означало и рыбака, и грешника. Но разве это недостаток языка? Напротив, там скудость заставляет придавать одному слову десять значений. Укажите мне пример, где бы, вместо серьёзный, нельзя было сказать: чинный, степенный, дельный, деловой, внимательный, озабоченный, занятой, думный, д'умчивый, важный, величавый, строгий, настойчивый, решительный, резкий, сухой, суровый, пасмурный, сумрачный, угрюмый, насупистый, нешуточный; нешутя, подвлу, взабыль, и прочее, и проч. Можно бы насчитать и еще с десяток слов; если же вы найдете, что все они не годятся, то я волен буду думать, что вы связаны с нерусскими словами одною только силою привычки и потому неохотно с ними расстаетесь. А на привычку есть отвычка, на обык перевык. Наконец, скажу вам еще тайну: думайте, мыслите по-рус­ски, когда пишете, и вы не полезете во французский словарь: достанет и своего; а доколе вы будете мыслить, во время письма, на языке той книги, которую вы последне читали, дотоле вам недостанет никаких русских слов, и ни одно не выскажет того, что вы сказать хотите. Переварите то, что вы читали, претворите пищу эту в особь свою, тогда только вы станете писать по-русски.
   Испещрение речи иноземными словами (не говорю о складе, оборотах речи, хотя это не менее важно: теперь мы беседуем о словаре) вошло у нас в поголовный обычай, а многие даже щеголяют этим, почитая русское слово, до времени, каким-то неизбежным худом, каким-то затоптанным половиком, рогожей, ко­торую надо усыпать цветами иной почвы, чтобы порядочному человеку можно было по ней пройтись. […]
   Мне случалось слышать от людей, впрочем умных и уважительных, что все это пустяки, недостойные придирки; что язык вырабатывается в господствующем духе, по степени просвещенья и образования на­рода, а частные усилия тут ничего не могут сделать; что, впрочем, и все равно, какими словами ни объяс­няться; слова, по себе, условное сочетание звуков, один вещественный припас – лишь бы в том, что пи­шешь, был ум, сердце, душа и жизнь. На первое возражение отвечу, что нельзя, однако, не пожалеть о таком направлении, если даже оно и господствует, на второе, что это убежденье ошибочное и вредное, как всякая ложь или ошибка: оно растлевает ум и сердце. Коль скоро мы начинаем ловить себя врасплох на том, что мыслим не на своем, а на чужом языке, то мы уже поплатились за языки дорого: если мы не пишем, а только переводим, мы, конечно, никакого подлинника произвести не в силах и начинаем духов­но пошлеть. Отстав от одного берега и не пристав к другому, мы и остаемся межеумками. С языком шутить нельзя: словесная речь человека – это видимая, осязательная связь, звено между душою и телом, духом и плотью.